«НИЗЛОЖЕН…»

(маленькая повесть – фантазия)

 

 

Вместо предисловия

 

Разговор в христианской общине:

– Братья и сестры! Позвольте просить вас помолиться за нашего брата Бориса!

Он пришёл в мои дом тогда, когда уже и сил не было... отчаянье меня охватило: «старый» мой всё пьёт и пьёт, связался с соседями непутёвыми, пьяницами. Вижу, что они подбивают его на дела нечестивые, да ещё и потешаются, когда мы с дедом «воюем»... Но пришёл в хату брат Борис, беседовал с ним, молился о мире в доме нашем... Пришёл мир! Братья и сестры, уже неделю в доме тишина..."

 

Спустя неделю:

– Братья и сестры! Я так благодарна и вам, и брату нашему Борису: услышал Господь ваши и мои молитвы – Слава Богу – мир в хате и согласие. Подошёл ко мне вчера «старый» и попросил за всё прощения: «Давай, – говорит, – бабка, помиримся. Поцелуемся и забудем всё...» Мне так хорошо стало. И сейчас хорошо. Боюсь только: через неделю кабанчика колоть надо... А сами знаете, что на «свеженину» и соседи приходят и вино приносится... Неверующий мой муж, но помолитесь за наш дом, чтобы обошло его лихо... чтобы устоял дед от искушения...

 

Спустя ещё неделю:

– Слава Господу нашему, милостью Своей не обошедший наш дом! Спасибо Церкви и всем братьям и сестрам за помощь... Слава Богу! И с хозяйством управились во время, и с кабанчиком... И всё у нас хорошо... Хочу сказать, что дьявол ушёл из нашего дома. Ушёл к соседям. Раньше они над нашими с дедом «сварами» потешались, а вчера сами «посварлись». А у нас всё хорошо. А им досадно... вот и "посварились", наверное... Спасибо вам за молитвы ваши…

 

==========================================================

 

 

 

Сатана грустил…. Ему было плохо после «вчерашнего». Гудела голова, ломило тело, в глазах мелькали внучата среди радужных кругов и звёзд, то вспыхивающих, то угасающих. Бесенята скакали по его плечам, дёргали за уши, оттягивали их до плеч и мерзко сквернословили. Веки глаз нервически подергивались, предвещая тяжкий день. Наступало похмелье. Во рту было сухо и прогоркло. Язык ворочался с сухим скрежетом и требовал огуречного рассола. Мысли извивались и разбегались в разные стороны, причём оставшиеся при хозяине, вяло, подёргиваясь, свивались в тонкую верёвочку одной, генеральной проблемы: где достать? Пламя перегара бушевало внутри, как в паровозной топке. Начала бить крупная дрожь. Похмелье наступило. Оно пришло, как всегда, во всей своей безобразной «красоте»: разнузданно вихляющее телом, хромая, почёсываясь, икая, тупо глядя на окружающее, смердящее и ненавидящее весь белый свет. Сатана, кряхтя и охая, держась обеими руками за непутёвую голову, стремящуюся сорваться с плеч и укатиться в укромный уголок подремать, забыв всё на свете и своего владельца в том числе, подошёл к зеркалу. На него со стены смотрело его второе «я». Оно покачало иронично причёской, и презрительно скривив тонкие губы, поприветствовало:

– Хорош. Ну, прям, красаве’ц!

– Пшел к чёрту, – вяло ругнулся сатана и, потерев кулаками глаза, усилием воли попытался придать телу вертикальное положение, а мысли, как бы хворостинкой, направить в нужном направлении.

– Хо-р-р-ош!! Ну, прям, как после бабьей драки. Картина Репина «Бурлаки на Волге», где твоя милость в роли вожака ватаги. Правда, тот был тоже с «большого бодуна» и ...

– Ты чё пристал в натуре… – всерьёз озлился Сатана, – чё прилепился, как банный лист к сырой...

– Во-во! На неё-то ты сейчас и похож. Ну, копия, причём живая, да ещё и говорящая. А ещё людишки талдычат: чудес не бывает, да всё это вра-а-ки...

Тут второе «я» стремительно пригнулось, с целью избежать прямого попадания в него увесистого утюга. Брызнули осколки новогодним фейерверком, пронёсся ураганчик, запахло горелой серой. Весь сумбур перекрылся разъярённым рёвом сатаны:

– Убью-ю-ю!!! Молчи, зараза!!! Без тебя тошно! Отвали, пока рога тебе не посшибал и пуговиц из них не понаделал!..

Зеркало треснуло, как весенний лёд. В центре образовалась дыра, из которой крепко потянуло могильным холодом, а осколки невероятным образом оставались висеть в пустоте. И в каждом из них (о, ужас!) сидел двойник сатаны, ехидно хихикая. Двойники подмигивали Сатане и вопрошали дружным писклявым хором:

– Ну, что, родимый, полегчало? Видя такой неожиданный результат неосторожного обращения с утюгом, сатана начал медленно трезветь.

– Между прочим, сегодня понедельник, – проинформировали нахальные двойники, – и это не говорит о том, что день тяжёлый. Хотя для вашей немилости он будет вдесятеро тяжелее, если изволите вспомнить, что сего дня, вернее, ночью, состоится открытие слета нечистой силы, а вы, осмелюсь напомнить, перед выборами на второй срок собирались представить отчёт ревизионной комиссии по результатам вашей деятельности.

– Мама родная, – похолодел сатана, – ведь мне ж теперь хана!

 

+       +       +

 

Дед Михей и бабка Нюра второй день были в "контрах". В их стареньком, на две семьи домике, ещё довоенной постройки барачного типа, это случалось довольно часто. Этому способствовало поселение во второй половине дома Серёги и Верки. Домик был старенький, и по меркам односельчан «дышал на ладан». В летние жаркие дни под его кровлей царила живительная прохлада, сквознячками проникающая через ветхие сени. Зато в зимнюю стужу, продуваемый всеми ветрами, дом жалобно покряхтывал и поскрипывал при порывах ветра, и ему вторила «шея» колодезного «журавля», раскачиваясь и погромыхивая порожним ведром, надтреснутый голос которого напоминал о скоротечности времени для всего живущего в этом мире.

 

+       +       +

 

Председатель сельсовета, частенько вприскочку пробегая мимо по пути на службу, досадливо чесал в затылке и бормотал себе под нос, что пора, давно пора сносить это недоразумение в центре села. Да всё руки не доходят. Давно пора переселить жильцов из этой «подменки» в шведские дома, дружной стайкой приземлившиеся на косогоре, на краю села, там и привольней и потише: техника богатеющего села громко заявляла по утрам о грядущем прогрессе.

 

+       +       +

 

Участковый в душе был не согласен с благими намерениями предсовета: в половине домика-«подменки», как правило, селят вновь прибывших: переселенцев, шабашников, командировочных и прочий люд, по мнению стража порядка «элементов ненадёжных». А то, что «подменка» вплотную примыкала ко двору владений участкового, главной деталью которых была крохотная «кутузка», бывшая ранее курятником, а теперь грозно именовавшаяся КПЗ, делало месторасположение «подменки» прямо-таки стратегическим.

Но, когда в холода в домике затапливали печи, и благословенное тепло, хотя и не надолго, заполняло все закутки, – жизнь, вдохнутая этим теплом, начинала брать своё. Пожелтевшие фотографии в деревянных рамках смотрели со стен веселей и приветливей, «ходики» отчётливей отсчитывали прожитые мгновения, занавески на окнах раздвигались и морщинисто улыбались свету, проникающему через оконца с улицы. Даже чугуны бабки Нюры, посаженные в печь, были довольны и хлопотливо бурлили, суля непустой стол всем обитателям, включая старого кота Маркиза, переименованного полгода назад в Луиса-Альберто, в честь героя нашумевшего в ту пору сериала, а паче того  из-за пылкой привязанности к строптивой соседской кошке Мурыське.

Довольны были все, кроме бабки Нюры. Она устало и раздражённо гремела посудой, преувеличенно громко топотала по хате калошами, надетыми на вязаные носки, и вполголоса сетовала на жизнь:

– Господи, Боже мой! Да что же это за наказание такое? Три дня, как пенсию получил, ан глядь – уж половины и нет...

Бабка Нюра горестно бросила взгляд в угол хаты, где разнокалиберно торчали «обезглавленные» бутылки, среди которых, выделяясь ростом и яркой этикеткой, свечой торчал «рояль», недавно завезённый в изобилии ненавистными кооператорами в сельский магазинчик, где ранее продавались мирные продукты. Этот спирт фирмы «Royal», победоносно прошествовав по всей стране, подмял под себя и это село, в котором до его нашествия, мужская половина села пользовалась редкими услугами «змия» отечественного производства. Коренные жители, гордо именовавшие себя с лёгкой руки заезжего шабашника-балагура «аборигенами», предпочитали водку местного производства, именуемую в народе «коньяк три свеклы», «сучок», «шнапс» или, попросту говоря, самогон, в рецептуре и способах производства которого сельские умельцы достигли неслыханных технических высот и экономических результатов. И село как бы было разделено на два лагеря. На тех, которые «её» гонят, и тех, которые «её» пьют.

 

+       +       +

 

Дед Михей принадлежал ко второй категории. Гнать ему не позволяла приближённость к зоне влияния участкового и отсутствие навыка в этом хлопотном занятии. А пить он начал ещё во время войны, хотя до неё о хмельном зелье у него было весьма смутное теоретическое представление, если не считать свадебного «горько». А потом пришли немцы и Михей, как и большинство односельчан, ушёл в лес, в отряд. Бил катов и в бровь и в глаз, как белок, умело, используя охотничьи навыки, умноженные десятикратно перекрестием оптического прицела мосинской трёхлинейки.

Но, однажды, отряду не повезло. Командир был тяжко ранен и вывезен на «большую землю», а, пришедшие на смену немецким полевым частям, егеря загнали отряд в болото, и четверо суток Михей просидел по горло в октябрьской вонючей жиже, надеясь увидеть и почувствовать живительное тепло костра. Люди таяли, как свечи. Каждое утро кто-то уже не поднимал головы. И был отменён «ввиду исключительных обстоятельств» сухой закон и фляжки с НЗ были единственным источником поддержания искорок жизни, тлеющих в полуживых, полупомешанных людях. Ответного огня приказано было не открывать, а соблюдать тишину и строжайшую маскировку.

Егеря ждали четыре дня и четыре ночи. На пятый день, на рассвете взревели вдалеке «цуг-машины» и они уехали, посчитав, что все перемёрзли, утонули, захлебнулись в болоте. Не все. Горстке людей повезло. Им была дарована Богом малость – жизнь. Повезло и Михею.

Потом пришёл фронт, перевалил через село и покатился дальше, на Запад, Был большой праздник, и был большой плач. По тем, кто не вернулся к родным пепелищам. И был страшным день, яркий, майский, зелёный. И померкло солнце, и потемнело в глазах у Михея, когда с первой почтой, доставленной после такого перерыва в село, вручил почтальон сразу три похоронки. На всех троих сынов – кровиночек. Все трое сгорели в одном танке, освобождая такую же вёску далеко от родного дома, уповая, что и их дом не будет забыт воинским братством. Не повезло. Не посчастливилось своими руками вымести нечисть с родного порога. С огненным смерчем вознеслись они в закопчённое небо, оставив после себя на грешной земле коротенькую чёрточку между двумя датами на плите братской могилы. А на селе не стало более балагура Михея, а появился дед Михей.

Не сразу признала его Нюра, вернувшаяся из «фатерлянда», чудом уцелевшая в чудовищной мельнице, именуемой войной. Ей повезло. Она попала на ферму одного бюргера. Пригодилось умение ухаживать за скотом. Вернулась одна из всех угнанных. Что и говорить: повезло. Пройдя через ад трудно устрашиться. Она не кричала, не билась в плаче по убиенным, не поносила Бога за несправедливость, а повязала чёрным платком побелевшую до корней волос за одну ночь голову, и затихла в безмерной скорби. И, вместо певуньи Нюрки, появилась на селе бабка Нюра, и замерла, казалось, жизнь в маленьком ветхом домике деда Михея и бабки Нюры...

 

+       +       +

 

Церкви в селе отродясь не было. Жил, правда, на окраине села человек, вернувшийся в 54-ом с далёкой и страшной Колымы. Вёл жизнь размеренную, трудясь с рассвета до поздней ночи. Был он неизменно приветлив, спокоен. И шла о нём молва в народе, что хоть он и не богат, но отдаст последнее, если кто обратиться за помощью. Правда, местные мужики недолюбливали его: не пьёт, не курит, словом ни поговорить с ним не о чем, ни щепотку табачку одолжить без отдачи...

Но, когда во время уборочной зашибло одного парня, и он долго-долго пролежав в районной больнице, вернулся домой, так и не смог больше выйти на работу, получил инвалидность и крошечное пособие. Однажды, простудившись на рыбалке, которой отдавал всё своё отпущенное Богом время, слёг, и больше не смог подняться, угасая ежечасно. Этот человек пришёл к нему в дом, стал на колени возле кровати, склонив голову, прикрыв ладонью закрытые глаза, и казалось, не замечая недоумённо – испуганных глаз домочадцев и любопытных, что-то говорил, просящее – убедительно, трогательно и настойчиво. Тогда люди поняли. Это была молитва. Это было обращение к Богу, Это была последняя надежда, воплощённая в слова, призыв к милосердию, состраданию, прощению.

Так продолжалось несколько часов. Время, казалось, остановилось под крышей дома, в котором поселилась Беда. Голос молящегося то затихал, ослабевая, казалось, отдав все силы духа, то вновь креп, набирая силу из невидимого, неисчерпаемого источника, завораживая окружающих. Она была непонятна для сознания окружающих, но проникающая до самой глубины сознания. Осветляющая мысли, освежающая душу, утоляющая боль, пронизывающая и вселяющая веру в неизвестный, но прекрасный исход. Она призывала к Жизни! Больной будто бы уснул, но вздрагивающие ресницы и чуть заметный румянец, вдруг проступивший на изжелта-бледных щеках, говорили о том, что он не спит. Он внимает молитве. Порой он приоткрывал горячечные глаза, мутным взглядом пытаясь найти этот чудный источник животворящей надежды, не находил, беспокойно пытался приподняться, но удерживаемый руками близких затихал и снова, подобно пересохшей губке, впитывал всем своим существом живительную влагу слов.

Прошло немало времени. Поток слов стал тише, спокойнее, и казалось, иссякал. Этот парень потом вспомнит, что последними словами молитвы было пожелание-приказ: «Ныне же, восстань, отрок, во имя Господа нашего Иисуса Христа! Аминь!»

– Аминь,- как эхо прошептали иссохшие губы больного, и он тут же уснул. Но это был не обморочный сон умирающего, а глубокий, освежающий сон человека, которому утром суждено было встать с постели.

Молившийся с трудом, устало поднялся с колен. Он заметно был утомлён, и, казалось, стал даже меньше ростом. Все его силы были отданы молитве. Не за себя, – за своего ближнего. Он с неизъяснимой теплотой оглядел окружающих, ещё раз устало, но приветливо улыбнулся и, дойдя до двери, сказал:

– Оставайтесь с Богом.

С тех пор брат Павел (как он сам себя называл, откликаясь, впрочем, на иные обращения, но, явно предпочитая первое), стал в селе лицом заметным и уважаемым. К нему потянулись люди. Они, словно мотыльки на свет свечи во тьме ночной, собирались под вечер дома у брата Павла. И никто и никогда не был отвергнут, даже дед Михей, когда, будучи однажды под сильной «мухой» попытался вступить в «разбираловку», когда бабка Нюра сдержанно, но твёрдо на его ревнивые притязания ответила:

– Миш, постыдись людей, опомнись, я же всё-таки мать твоих сынов... Они бы тебе не простили такие слова...

Дед, мгновенно протрезвев, засопел, сел у печки в углу, и, не проронив более ни слова, сидел тихо, глядя на окружающих из тёмного угла, как филин на утреннее солнце. С тех пор он не препятствовал бабке Нюре посещать "молельню", однако сам старался обходить её стороной, несмотря на по-прежнему приветливые приглашения брата Павла.

– В царство небесное меня всё равно не пустят, а время убивать да коленки на штанах протирать – не моё дело. У бабки юбка – вот пусть она и молится,- ворчливо отвечал он, сопя и не глядя на собеседника.

– У нас бывают не только сестры, есть и братья.

– Тоже мне, братан выискался! Уже в родственники записался, – горячился дед, и, боком-боком, пятился в проулок.

– Благослови тебя Господь, – вздыхал брат Павел, с грустной улыбкой провожая взглядом Михея.

– Уже благословил, – ответствовал дед, ощупывая в кармане штанов «четвертинку».

 

+       +       +

 

Далеко не все на селе доброжелательно относились к брату Павлу. Иногда он ловил на себе и насмешливые взгляды, и ироничные бывали, и, хотя крайне редко – злобные. Участковый при встречах был сдержанно-вежлив, но хмур. Но более всего его ранили глаза испуганные, и, как выстрел в спину, как клеймо, сквозь зубы произнесённое: "Попович!"

Серые, убогие человеки! Да знаете ли вы, что человек сей, жив - то остался лишь верой! Люди! Верой в Бога, в Его любовь к вам, человекам, в Его к вам расположении. Что Он печётся о человеке столь же, сколь и Сын Его Единородный, проливший кровь на Кресте за ваши грехи, за вашу жизнь, за ваших детей. Доколе же вы будете слепы, неразумные.

 

+       +       +

 

Дед Михей бодрой рысцой подтрусил к «подменке»:

– Серёга, – заколотил он сухим кулачком в оконный переплёт, – слышь, сосед! Выходь на рандеву!

– Привет, дедунь! Чё это ты запыхамшись? Верка, Верк, слышь, тебе говорю, агитбригада прибыла! Чего-чего... Дедуля прибыл, говорю...

Из оконца на деда Михея глянуло заспанное и растрепанное лицо молодящейся Серегиной «половины»:

– Деду-у-у-нчик! Доброго здоровьица.

– Будет с вами здоровье, как же, – проворчал дед Михей.

– Спортом надо заниматься, – назидательно подняла Верка палец с облезшими остатками маникюра , – спорт это сила!

– Чего ты несёшь, Верунчик, – скорчил Серёга лимонно-кислую мину, и, просветлев, «спророчествовал»:

– Спирт – сила, спорт – могила! Верно, дедунь?

– Истину глаголешь, – поставил дед точку, и вся троица заржала.

– Давай двигай на мою половину, сосед.

– А где бабуля?

– На профсобрании, – съехидничал дед Михей.

– А, может, к нам? – нерешительно глянул на «половину» Серёга. В ответ на это, Верка незаметно для деда помотала головой.

– Чего я у вас не видал? Мышей в чулане и у меня хватает, А вот харчей вряд ли у вас после вчерашнего найдётся. Поди, всё проели и проспали. День на дворе, а у вас ещё «конь не валялся».

– Задача ясная, главком, – Серёга взял – «под козырёк», – Верка, шементом на реанимацию!

– Угу. Я скоренько.

Окошко захлопнулось с треском сработавшей мышеловки.

 

+       +       +

 

Когда Серёга, мечтательно закатив под цыганский чуб глаза, выводил на потрёпанной гитаре душераздирающие романсы, «блатные» песни, и, особенно, афганские баллады, дед Михей прощал ему многое. Долги, давно забытые•Серёгой и помнимые дедом из-за скудности пенсии; размолвки с бабкой Нюрой из-за прокуренной хаты; скандалы, переходящие в рукопашный бой с битьём посуды и домашней утвари и многое, многое другое. То ли виновата Серёгина тельняшка, сопревшая на хозяине, то ли шальной его глаз, то ли присутствие довольно миловидной «породистой» Верки – но дед таял, когда Серёга брал сигарету в уголок твёрдых губ и, чуть прикрыв глаза, с хрипотцой пел, отбивая такт босой ступней по давно некрашеному полу:

 

Кандагар – это белое солнце проклятой пустыни.

Кандагар – раскаленная желтая едкая пыль.

В Кандагар настоящие едут бойцы и мужчины

И не в сказку совсем, а в кровавую страшную быль.

 

Вьется путь меж холмов пулеметною длинною лентой

И скрипит на зубах докрасна раскаленный песок…

Ни к чему говорить моему другу мне сантименты,

Если друг в гробе цинковом тоже отсюда далек.

 

Не увидит он более солнца такого чужого,

Не услышит тупые разрывы гранат вдалеке:

Он отправлен посылкой к порогу родимого дома

Лишь с гранатной последней чекой в костяном кулаке.

 

Не узнать никогда: за кого его кровь проливали,

Награждая и «планом» и спиртом её за труды.

Не жалели нам званий, звезд, лычек и прочих регалий,

Орденов и медалей и даже Геройской Звезды.

 

Кто ответит за все, к стенке встав, пусть, хотя уже поздно?

И уже не понять ничего и, простив, не вернуть…

Стариков слез не стоят, пусть даже из золота, звезды -

С деревянной звезды начинается к Вечности путь…

 

Дед неизменно «таял», но при этом его всегда смущало одно обстоятельство: татуировка на предплечье Серёги с пятиглавой церковью, и, судя по тону рисунка, две главы которой наносились много позднее, чем первые три. Да ещё нет-нет да проскользнёт у Серёги словечко - другое, в ненаучных книгах именуемое «феней». Но дед был «человеком» и под хорошую трогательную песню забывал или гнал непрошенные вопросы от себя, как корова в стойле сметает хвостом надоедливых мух.

Останавливая помутневший взгляд на фотографиях сынов и тех, где были запечатлены молодые Нюраша и Мишаня, дед замирал, внутри что-то обрывалось, и непрошенная слеза кислотой жгла морщинистую его щеку. А потом приходила бабка Нюра и, как любил говорить Серёга, «пошла потеха». Серёга любил свары стариков. Ему доставляла непостижимое наслаждение их руготня, которая нарастая, переходила во взаимные атаки, вспоминались «грехи» явные и мифические аж до пятого колена, и всё кончалось бабкиным ухватом, её безутешными слезами и причитаниями, больной спиной или седалищем, а иногда головой деда Михея, хохотом в сенях Серёги и Верки, «утекающих» на свою половину «продолжать» или отсыпаться – в зависимости от состояния их бюджета. Так было и вчера. А сегодня дед Михей, разметавшись, спал, откинув лоскутное одеяло на пол, бородёнка его, расщепилась надвое, приоткрыла прокуренные зубы, слюна клейкой струйкой по морщинистой щеке залила ситцевую наволочку в трогательных мелких цветочках. А бабка, прибравшись наскоро в хате после вчерашнего содома, грустно повторяла, словно про себя:

– Господи, Боже мой! Да что же это за наказание такое...

Ее горестные размышления прервал негромкий, но уверенный стук в дверь.

– Кто там? Входите!

– Мир дому сему, – на пороге стоял брат Павел.– Доброго здоровья, сестра.

– Да какое там здоровье, – промолвила бабка Нюра, незаметно пытаясь задёрнуть занавеску у кровати деда Михея.

– Что-то давно вас не видно, не заболели ли?

– Некогда болеть, брат Павел...

– Может, случилось что?

– Да что может случиться. Нового ничего – всё старое...

– Что, опять?..

Бабка Нюра печально кивнула в ответ.

Занавеска задёргалась, заскрипела кровать, раздался надсадный кашель. С третьей или четвёртой попытки, поймав негнущимися, непослушными пальцами ускользающую занавеску, дед одолел-таки земное притяжение и сел, тупо глядя на гостя.

– Утро доброе, Михаил Андреевич.

Дед Михей вздрогнул от давно забытого словосочетания, и, как на привидение, воззрился на гостя:

– Чего-чего?

– Доброе утро Вам.

– Мне?

– Вам.

Дед опешил, мысли с трудом повиновались. Когда столбняк прошёл, дед недоверчиво поблагодарил:

– Благ-годарствуйте…

Постепенно его мысли принимали привычный ход и направление

– Старая, гость в хате, а у тебя...

– Перебьёшься.

Дед смущённо замолчал, собираясь с силами для новой атаки

– Дак, ведь гость жа!

– Не беспокойтесь Михаил Андреевич, – ровной и спокойно заговорил брат Павел, – не стоит хлопотать, я пришёл проведать вас, навестить...

Дед недоверчиво уставился на Павла. Сумки нет. В карманах тоже вроде ничего не круглится, за поясом...

– Наверное, за пазухой, – осенило деда, – ну даёт! А говорили, что он и не мужик вовсе. Дед заволновался:

– Бабка, ты того, на стол чего-нибудь, на скорую руку... Ну, чего выставилась, не узнаёшь что ли, старая!

– Третий день не узнаю, Мишаня.

На деда вновь напал столбняк. Это позабытое имя мгновенно перенесло его в давно забытое прошлое, в его молодость, когда он был крепким, цветущим парнем и полон сил и надежд на светлое будущее. Дед смущённо закашлял и подозрительно засопел и зашмыгал носом

– Ну, ты, чего это... Ну вот... Как это ты... Мне... Ну... Словом, сходи к соседке на пол часика, нам тут поговорить надо... – и дед отвернулся к стене, делая вид, что ищет что-то. Бабка Нюра вздохнула и вышла.

– Поговорить действительно надо, – проговорил брат Павел. – Надо...

 

+       +       +

 

Снаружи к замочной скважине прильнул ухом Сатана. Ему было от чего волноваться, ему – князю тьмы. Ещё бы! Этот дом был его последней ставкой, последним опорным пунктом, вариантом, способом удержаться на троне. Ведь сейчас идёт ставка на молодые перспективные кадры, а он... Он грустно взглянул в разбитое зеркало:

– Стареем, – мрачно подумалось ему, – силы уже не те, пора, похоже, на пенсию….

– Черта-с-два! - рявкнули его вторые «я». – Покоя захотелось? Не выйдет! – и уже спокойнее, – забыл, что нас не провожают с цветами и музыкой, а стирают в пыль, прах, плазму!!! Сатане снова стало нехорошо. Он-то знал, прекрасно знал, как это выглядит. И трусцой, пробежавшись по стене и потолку, снова приник ухом к замочной скважине.

– Беседуете? Воркуете, голуби? «Былых времён воспоминанья»?

Сатана напряг слух. За дверью что-то происходило. Сатана вытянул губы трубочкой и выдохнул в скважину шепотом:

– Дед, а дед! Тс-с-с! Есть "рояль" непочатый... Дед!Слышь, али нет?, - в ответ ни звука. Тогда сатана, кряхтя, присел на корточки и заглянул в замочную скважину. Всё, что он успел разглядеть – это деда Михея, сидящего на краешке лавки, опустившего голову, и устало свесившего ладони натруженных рук с колен, да спину человека на мгновение закрывшего сатане обзор спиной. Но спина тотчас пропала, – человек опустился на колени с воздетыми к небу руками. Из замочной скважины вырвался пучок ослепительных молний и ударил сатану в глаза, уши, ноздри, в голову! Сатана отпрянул от двери, но молнии проникали сквозь дверь, стену, потолок, они были вездесущи и били отовсюду. Больно, жгуче, нестерпимо. Это был свет Слова. Он был неистребим и неиссякаем. Он бил Сатану, доставая его повсюду. Сатана взвыл и пустился наутёк. Подальше от этого проклятого места! Подальше!

 

+       +       +

 

Серёга с Веркой хандрили. Дед уже целую неделю в «завязке». «Финансы поют романсы», а надежды поправить больные головы не могли питаться пустотой. Они требовали материального подкрепления. И требовали злобно и настойчиво. В двери постучали. Несильно, но нахально.

– Вваливайся, если не дьявол, – гаркнул Серёга, – открыто.

Тишина за дверью озадачила.

– До открыто же, – капризно крикнула Верка.

Серёга подошёл нетвёрдо к двери и открыл её. За дверями никого не было. Это было непонятно и страшно. Серёга попятился, намереваясь закрыть дверь, как вдруг его чумной взгляд опустился к полу. За порогом стояла бутылка "рояля"! Полная!

– Верк, а Верк... глянь, чё это? - пролепетал Серёга, трясущимся пальцем указывая на заветный флакон.

– Ты что, милок, ослеп что ли? – реалистичная Верка соображала быстрее своего «благоверного», – Это ж бальзам для души...

– Бальзам – да не вам, - скаламбурил пришедший в себя Серёга.

– Еще чего! А ху-ху не хо-хо?, – разъярённая Верка вцепилась мёртвой хваткой в длинное горло бутылки. Вырвать её из такого захвата можно было лишь с помощью автогена.

– Ну, ладно, ладно, – примирительно пробормотал Серёга. – Давай-ка, сей «мираж» поскорее на стол...

– Тебе и под столом – самое клёво.

– Получишь, – мрачно пообещал Серёга.

– Сдачи дам, и все долги верну в придачу, – отпарировала Верка, – лучше подай стакано’метры.

Зазвенело стекло под струёй разливаемого спирта. Завитал крепкий винный дух под закопчённым потолком...

– Может, дедулю позовём, - предложил Серёга.

– Еще чего! Ты что, совсем? - покрутила Верка пальцем у виска.

– Так это, наверное, его пузырь, неудобно, – настаивал Серёга.

– Неудобно в трубе сидеть, и то, когда дым идёт, – наставительно съехидничала Верка.

 

+       +       +

 

Из-за печной заслонки на неё неулыбчиво смотрели глаза сатаны. Он дёргал за невидимые веревочки, руководя беседой, умелой рукой направляя ее в нужное русло. Он не спешил, как умелый рыболов, не спеша вываживая прочно севшую на крючок рыбу, готовя мешок для добычи.

– Д-давай п-риг-ласим д-дедуна, – с трудом проговорила Верка, – ч-что-то скуш-но стало... Ик!.. П-повеселиться бы... Ик!

– Чего-чего?! – судачьими глазами воззрился на ней Серёга, – П-по-веселиться? А ещё чего? М-может те с-с мной скушно?

– С-с-кукота-а! – вильнула глазами Верка.

– С-с-скукота??.. Ах...ты..., – он бессмысленными движениям слепо шарил вокруг себя. Под руку попалась полупустая «рояль».

– С-с-скук-кота!?! Н-н-на!!

Описав замысловатую траекторию, бутылка смачно ляпнулась в приоткрытую печную заслонку. Раздался звон разбитого фирменного стекла, заглушивший сдерживаемый вопль. Зато в голос завопила Верка. Насмерть перепуганной кошкой, она вылетела на улицу и, вереща, скрылась за углом:

– Будь ты проклят, сатана-а-а!!

– Уб-б-бью, зараза, – подытожил Серёга и рухнул носом в «завтрак туриста». К их дверям направлялся участковый.

 

+       +       +

 

Бабка Нюра ожила, помолодела, словно скинув со своих усталых плеч лет двадцать. Сегодня она встала раньше обычного, и, выйдя на крылечко, взглянула на поднимающееся из-за леса ясное рассветное солнце. Глубоко вздохнула и счастливо улыбнулась. Было чему! Вторую неделю в их домике – «подменке» царили мир и покой. Она живо вспомнила то утро, когда дед Михей, несколько сконфуженно и неловко, перебирая загрубевшими пальцами расчёсанную бородёнку, негромко и ласково сказал:

– Бабка, давай поцелуемся и помиримся... Навсегда то есть...

Сердце у бабки Нюры обмерло и, остановившись на мгновение, забилось часто-часто, да так, что она даже пошатнулась, в ожидании чего-то неведомого, но прекрасного.

– Слышь, Нюр? – и, помолчав, прибавил еле слышно:

– Прости меня...

– Мишаня… – только и выдохнула бабка Нюра, не видя ничего, кроме глаз деда Михея, таких давно знакомых, но в то же время каких-то новых, словно омытых утренней росою слёз раскаяния...

– Мишанюшка, – она всхлипнула, – Да благословит тебя Господь!..

 

Они долго просидели в то утро на завалинке, молча, взволнованно и счастливо, каждый по-своему переживали, как бы вновь прожитую, и такую нелёгкую жизнь.

Бабка Нюра, покачивая головой, словно в такт неслышной песни, тихо улыбнулась своим мыслям, а потом молодо и весело рассмеялась:

– Миш, а Миш…

-?!

– Тебе ещё одно прощение надобно попросить.

– Это у кого же? – растерянно спросил дед Михеи.

– У Луиса Альберто.

– У кота?!

– Он ведь раньше в хату по полдня не заходил, пока у тебя «цикл» не заканчивался. Ты только на порог, а он – хвост трубой и – в форточку. Доставалось ему от тебя.

Дед долго и сосредоточенно жевал губами, насупя лохматые брови: соображал. Потом хлопнул кепкой о колено и расхохотался.

– А ведь ей - Богу, Нюр, доставалось. Придётся и ему, паршивцу, со мной целоваться! А ну, иди сюда, Маркиз-Альберто, – дед Михей неловко подцепил пятернёй ластившегося у его ног кота.

– Ну, что, котяра, мир?

Кот, сыто мурлыча, жмурился от удовольствия, и, явно, не имел ничего против.

 

+       +       +

 

Наступили заморозки. И первый снежок припорошил землю. На селе наступило то время, когда все работы, связанные с добыванием хлеба насущного подошли к концу. Началась пора сельских свадеб и начала передышки от летних трудов. Но в сердце бабки Нюры день ото дня нарастала тревога. Причина её заключалась в том, что со дня на день, нужно было колоть кабанчика, любовно откармливаемого бабкой Нюрой с прошлой осени, и бывшего почти единственной надеждой на то, что зимой и весной не придётся экономить, сводя конца с концами. И не предполагаемый убой кабанчика был причиной грусти бабки Нюры. За свою долгую жизнь она выкормила их не один десяток и относилась к этой неизбежной жизненно важной процедуре почти безболезненно.

Страшило другое. С незапамятных времён, это событие сопровождалось застольем. На «свеженину» приглашались близкие, друзья, соседи, которые в свою очередь приглашали их пригласивших, и так продолжалось до окончания периода забоя скота. Бабка тревожилась, выдержит ли дед «суровое» испытание? Не сорвётся ли? Не покатится ли колесо истории назад. Она часто задумывалась и вздыхала, привычным, бессознательным жестом поправляя платок.

Испытание, по сельским меркам серьёзное, началось во второй половине дня, когда, с помощью Серёги, дед Михей и бабка Нюра наконец-то «управились».

На столе аппетитно парила «свеженинка», хрустящие грибки под маринадом заявляли о своём присутствии пряным духом, огурчики и помидорчики, квашеная капуста и разварная картошка звали к столу, притягивая, как магнитом. Запотевший глиняный кувшин, принесённый бабкой Нюрой из погреба, волновал Серёгино обоняние крепким солодким запахом. Бабка Нюра встала у края стола, рядом с ней встал дед Михей. Серёга озабоченно ерзал на табурете, поглядывая на стол, и недоумённо поглядывал на хозяев. Бабка Нюра промолвила:

– Отец наш небесный,..

Серёга замер, и влип глазами в бабку

– ... позволь поблагодарить Тебя за все милости, дарованные Тобой, за этот день, который Ты даровал нам на этой грешной земле, за помощь, которую оказываешь нам и тот хлеб насущный, который на этом столе...

Серёга невольно приподнялся и замор, внимая бабкиной речи, которая лилась свободно и плавно. Для Серёги это было откровением, неожиданным и новым, он впитывал бабкину речь и не сводил глаз с её опущенных век.

– ...благослови, Господи, соседа нашего Сергея, за его помощь нам, престарелым, помоги Господи ему в трудный час, как и он помог нам, дай ему, Господи, устроить жизнь свою так, как. Ты ему предначертал, и чтобы смягчилось сердце его к жене его Вере, у родителей проживающей. Помоги им, Господи, соединить семью, и пусть, Господи, будет у них мир и любовь настоящая. Благослови Господи трапезу нашу и прими от недостойных твоих детей благодарность за все великие милости, дарованные Тобой во имя Отца, и Сына и Святого Духа. Аминь.

– Аминь, – эхом прогудел дед Михей.

– Аминь, – растерянно проговорил Серёга, и, видя, что хозяева присели, осторожно, точно боясь обжечься, примостился на край табуретки.

В торжественной тишине, словно священнодействуя, дед Михей разлил напиток по стаканам:

– Угостимся, сосед, чем Бог послал. Твоя то пишет, али нет?

– Пишет, – односложно ответил Серёга и привычным движением принял стакан из рук деда Михея. Все словно чего-то ожидали. Пауза затянулась и стала неловкой.

– Ну, хозяева дорогие, за ваше здоровье, – торжественно проговорил Серёга, и, традиционно сдвинув брови, залпом выпил. Потом медленно-медленно перевёл взгляд с деда Михея на бабку Нюру. Величайшее изумление отразилось на его лице. Он молча облизал губы и, шмыгнув носом, понюхал собственный кулак:

– Квас??

– Хлебный. С тёртым хреном, – подтвердил дед Михей.

– Ядреный, – заключил Серёга.

– Недельный, – поставил точку дед Михеи. И все дружно захохотали.

 

Впервые за многие, месяцы участковый, проходя мимо этого дома, ушёл домой, не имея намерения, пройти мимо ещё разок... На всякий "пожарный".

 

+       +       +

 

Сатана упаковывал вещи. Один глаз его мрачно светился в сумерках опустившейся на землю ночи, второй был скрыт чёрной повязкой. Привычно болела голова, и ломило тело. Сатана пил «горькую». Вчера он получил извещение от президиума слета нечистой силы с резолюцией: «Низложен», и готовился к худшему. Что может быть хуже его положения, он пока не знал. Но ему предстояло узнать. Плюнув в дыру разбитого зеркала и получив плевок обратно, он понял, что власть уходит навсегда. Даже его второе «я» не выразило желания – хотя бы, позлив, взбодрить его. Мстительные планы рождались в его одурманенном жёлтыми парами отравы мозгу. Рождались и тут же умирали, корчась в бессильной ярости, кипящей в сердце своего господина. Бывшего господина. Сатана допил зелье, и ещё раз взглянул в зеркало. Там ничего не было. Ничего! Пустота!!

Требовательно заревел клаксон невидимой машины. Это был конец.

 

==========================================================

 

Послесловие.

 

Эта маленькая повесть была написана 16 февраля 1993 года за 12 часов, т.е. в течение светового дня. И не было мне ни минуты покоя, пока не была поставлена точка после слова "конец".

Конец ли? А, может быть, только начало. Начало моего пути в области христианской литературы. Я так долго мечтал об этом, внутренне чувствуя, что чаша информации переполнена и готова вылиться…

Независимо от того, как будет принята эта повесть, позднее несколько доработанная, я буду продолжать идти этим путём, если Господь не предназначит мне иное.

Читатель может справедливо упрекнуть меня о недостаточной расшифровке судьбы брата Павла. Отвечу. Образ брата Павла собирательный, и основное, что я хотел высказать, это то, что этот образ был всегда.

Он не возник из ничего и не ушёл в ни что. И пока этот образ с нами, слабыми смертными «человеками», как с нами и образ Иисуса Христа – в нас будет жить надежда. Поскольку моё глубочайшее убеждение, что настоящий христианин только тот, кто чувствует чужую боль острее собственной.

 

С уважением, Александр ПОСЛУШНИК.

10 июня 1993г. г.Новогрудок в Беларуси.