Слёзы войны

 

В канун Дня защитника Отечества мы публикуем отрывок из книги Людмилы Толкишевскои «Маршал Жуков и сержант Авдеев»

 

После войны семья наша почти два года кочевала по разоренной войной Украине, так как воинская часть отца восстанавливала разрушенные немцами аэродромы. На одном из полустанков отец выскочил с чайником за кипятком, а вернулся, неся вместе с товарищем безногого солдата. За ними внесли солдатский рюкзак и старенький баян. Ноги у солдата были отняты по самый пах. А сам он был молод, красив и, что называется, в «стельку» пьян. На удивленные вопросы мамы и бабушки отец отвечал кратко и потрясенно: «Он пел!» Молодого инвалида старательно обтерли мокрым полотенцем и уложили на топчан в теплушке. Тем временем офицеры, желая установить личность солдата, проверили его рюкзак и были полностью сражены: безногий солдат был награжден пятью боевыми орденами, а отдельно в красной коробочке лежал орден Ленина.

Звали инвалида Авдеев Николай Павлович, был он сержантом, от роду двадцати пяти лет. Офицеры, прошедшие войну (многие, как мой отец, еще и финскую), знали цену таким наградам. Среди орденов лежало письмо. Видно было, что его неоднократно комкали, а потом расправляли. Письмо было подписано: «Любящая тебя Шурочка». «Любящая Шурочка» писала, что будь у Николая хоть одна нога – она бы за ним в госпиталь приехала. А уж совсем ползуна она, молодая и красивая, взять не может. Так и писала Шурочка – «ползуна!» В вагоне повисла угрюмая тишина. Мама всхлипнула, бабушка убежденно сказала: «Бог ее накажет!» – и еще раз бережно обтерла лицо спящего…

 

Спал безногий солдат долго, а, проснувшись, казалось, совсем не удивился, что едет неизвестно куда и неизвестно с кем. Так же легко согласился он остаться пока в нашей части, сказав при этом: «Там видно будет». Охотно откликнулся Николай и на просьбу спеть, с которой на удивление робко обратился мой отец, вообще-то человек не робкого десятка. Он впоследствии как-то, казалось нам тогда, робел перед Авдеевым. Это было преклонением перед уникальным талантом.

Авдеев запел. Бархатный бас поплыл по вагону и словно заполнил собой окружающее пространство. Не стало слышно грохота колес, за окном исчез мелькающий пейзаж. Сейчас иногда говорят – «попал в другое измерение». Нечто подобное произошло тогда с пассажирами вагона-теплушки. Я до сих пор думаю, что мне довелось в детстве слышать певца, обладающего не только уникальным голосом, но и еще богатой, широкой душой, что и отличает великих певцов от бездарностей. Однажды я спросила бабушку: «Почему, когда дядя Коля поет, облака то останавливаются, то бегут все быстрей?» Бабушка задумалась, а потом ответила мне, как взрослой: «А ведь и правда! Это у нас душа от его голоса то замирает, то к Богу устремляется. Талант у Коленьки такой особый».

 

А вскоре произошло то, что заставило окружающих посмотреть на певческий талант Авдеева с еще большим изумлением.

Через дорогу от школы, где жили офицерские семьи, в небольшом домике жила пожилая еврейка – тетя Пейся со своей очень красивой дочерью Розой. Эта еще совсем молодая женщина была совершенно седой и немой. Это произошло с ней, когда в одном из маленьких местечек Белоруссии немцы уничтожали евреев. Чудом спасенная русскими соседями, лежа в подвале со ртом, завязанным полотенцем, чтобы не кричала, Роза слышала, как зовут ее из рядом горящего дома ее дети-близнецы.

Несчастная мать выжила, но онемела и поседела. В один из летних вечеров, когда Роза с лотком маковых ирисок зашла к нам во двор, на своей тележке на крыльцо выкатился дядя Коля. Надо сказать, что к этому времени он был уже официально оформлен комендантом офицерского общежития и получал зарплату, по существу был членом нашей семьи. Женщины поставили перед ним тазик с вишней, мы, дети, облепили его, и он рассказывал нам что-то очень смешное. При виде седой Розы дядя Коля вдруг замолчал и как-то особенно внимательно стал вглядываться в ее лицо. Потом он запел. Запел, даже не попросив, как обычно, принести ему баян. Помню, что пел он какую-то незнакомую песню о несчастной уточке-лебедушке, у которой злые охотники, потехи ради, убили ее утят-лебедят. Могучий бас Авдеева то жалобно лился, то скорбно и гневно рокотал. Подняв глаза, я увидела, что все окна большого дома были открыты и в них молча застыли люди. И вот Роза как-то страшно замычала, потом упала на колени, подняла руки к небу, и с губ ее сорвался молодой, звонкий и безумный от горя голос. На еврейском языке взывала к Богу несчастная мать. Несколько женщин, бросившихся к ней, застыли по знаку руки певца. А он все пел, а Роза кричала все тише и тише, пока с плачем не упала на траву. Ее спешно подняли, внесли в дом, и около нее захлопотал наш полковой врач.

А мы, рано повзрослевшие дети войны, как суслики столбиками, остались сидеть молча в теплой темноте южной ночи. Мы понимали, что стали свидетелями чуда, которое запомним на всю жизнь. Утром пришла тетя Пейся и, встав перед дядей Колей на колени, поцеловала ему руку. И снова все плакали. Впрочем, в моем детстве плакали часто даже мужчины. «Почему взрослые плачут? – спросила я маму; «Это слезы войны, – ответила мне она, – в войну-то нам плакать было некогда, да и нельзя. Надо было выстоять, чтобы детей спасти. А теперь вот слезы и отливаются. Твое поколение уже не будет плакать. Только радоваться».

Надо сказать, что я с горе­чью вспоминаю эти мамины слова. Радуюсь редко.

 

А в 1948 году в наш город приехал с какой-то инспекционной целью маршал Жуков, по случаю чего в Доме офицеров организовали концерт, а мне, девчонке с кукольной внешностью, было поручено вручить цветы Георгию Константиновичу.

На концерте я сидела рядом с маршалом Победы. Боялась даже посмотреть на него... На сцене танцевали гопак, пели все известные фронтовые песни, снова танцевали. А затем два офицера вынесли на сцену Авдеева, сидящего в кресле с баяном в руках.

 

И вот полилась песня: «Уж, ты ноченька, ночка темная...» Голос не пел. Он сначала тихо плакал, а потом громко зарыдал от одиночества и тоски. Зал замер. Вряд ли в нем был тогда человек, который не потерял в войну своих близких. Но зрители не успели зааплодировать, потому что певец сразу заговорил: «Товарищи! В старинных битвах отстояли Отечество наше и свою столицу – Москву! Но и за сто лет до нас прадеды наши погибали за Москву и Россию! Помянем же их!» И Авдеев запел: «Шумел, горел пожар московский...»

Зал буквально взорвался от восторга. На сцене выросла гора цветов. Жуков слегка повернул голову и властно сказал кому-то позади себя: «Узнай, распорядись». Тут я наконец-то пришла в себя и, тронув Жукова за колено, сказала: «А я все про дядю Колю знаю!» – «Тогда расскажи», – ответил он мне и наклонился ближе. Я заторопилась: «Его мой папа на станции нашел. Он у нас теперь комендантом работает, и в семье как родной. Он, знаете, какой добрый и все-все умеет!» Лицо маршала оставалось таким же печальным и усталым. «Детка, как ты думаешь, что для этого человека можно сейчас сделать?» – спросил он у меня, как у взрослой. Я на секунду задумалась: «Баян ему доктор подарил, а он совсем старенький. Новый бы надо купить! Да уж это когда разживемся», – загово­рила я бабушкиными словами. «А главное – дяде Коле жилье какое-нибудь надо. Мы-то в целой каптерке живем, а он в чуланчике возле котельной ютится!»

Жуков слушал меня молча и неулыбчиво. И вдруг спросил: «А тебе самой что хочется?» И здесь я поняла, что нужно вовсю пользоваться случаем. «Мне ничего не надо. Я вообще счастливая. У меня папа с войны вернулся. А вот Ниночке, подружке моей, нужен специальный детский дом, потому что она немая. У нее немцы язык отрезали и свастику на ручке выжгли. Это чтобы ее родители-подпольщики заговорили. Но они все равно никого не выдали, и их расстреляли».

Я не увидела лица маршала. Он вдруг поднял меня на руки и крепко обнял. На какое-то время я услышала, как под кителем со звездами Героя ровно и сильно бьется сердце Жукова. Потом он опустил меня на пол и бросил: «Пошли!» Дядя Коля сидел внизу на диванчике, смотрел, как мы спускаемся к нему, и лицо его показалось мне таким же усталым и печальным. Потом маршал подошел к Авдееву и сел рядом. Некоторое время они сидели молча. Но вот Жуков заговорил. О чем говорили они – безногий сержант и маршал со звездами Героя, Николай не рассказывал, но бабушка говорила, что всю следующую ночь он не спал.

Домой ехали мы с дядей Колей. В руках у меня были два огромных пакета с конфетами, а рядом на сиденье лежали два роскошных набора рижских духов. На следующее утро Николая Авдеева увезли в штаб, где ему торжественно вручили сияющий малиновым перламутром аккордеон, а главное – конверт с ордером на комнату в большом и красивом доме. Комната оказалась тоже очень большой и красивой, с большим окном и паркетными полами.

Николай Авдеев окончил музыкальное училище и до конца жизни работал заведующим Дома культуры. А умер он рано, когда ему исполнилось 47 лет. У него было два сына-близнеца, которые стали впоследствии хорошими врачами. Дивный голос своего отца они не унаследовали. Он ушел с ним.

За Ниночкой приехали из Киева и увезли ее в хороший интернат, где, говорили, она была всеобщей любимицей. Но умерла Ниночка, не дожив до двадцати лет. Не знаю, то ли сердце ее было сломлено пережитым ужасом, то ли, как говорила бабушка, родители-мученики ждали и звали ее…

 

Подготовил В. НИКОЛАЕВ.

ФОТО1 – tomatoz.ru Г.Добров.Ветеран.

ФОТО2 – images.yandex.ru›маршал Жуков